воспитательницы: она злится потому, что дети лежали в одной кровати, или потому, что мальчик вел себя как девочка? С одной стороны, уже сама форма наказания намекает на возможность каких-либо сексуальных проявлений со стороны «бесстыдника»; с другой стороны, акцент на половых органах как бы призван подчеркнуть абсурдное, с точки зрения воспитательницы, несоответствие поведения ребенка его анатомическому полу. Кроме того, коль скоро «Оленьками» в «митьковской» терминологии называются «сестренки», то нахождение в одной постели говорит еще и о возможности (хотя бы воображаемой) сексуальных отношений, а стало быть, инцеста. Анекдот раскрывает суть травмы, а также проливает свет на характерное для Советского Союза нетерпимое отношение к подвижному или неоднозначному гендерному поведению.

С этой точки зрения глава из шинкаревских «Митьков» (1988) под названием «Сексуальная травма. История Мити Шагина» изображает пьянство как бунт против жестоких и косных общественных нравов. В шинкаревском анекдоте, представляющем собой своеобразное распространение шагинского автобиографического рассказа и напоминающем сон наяву, проснувшийся Шагин обнаруживает у себя в постели женские трусы. На иллюстрации работы самого Шагина он лежит в детской кроватке в тельняшке, ватнике и ватных брюках[212]. На рисунке Флоренского, помещенном в издании 1990 года, бабушка Шагина трясет этими трусами, как уликой, над головой внука, стыдя его как отца и как мужчину. «Я вот сейчас жене твоей и деткам позвоню!» — грозит она. «А может, жены трусы!» — неловко оправдывается Шагин. «Нет! Не ее!» — кричит бабушка. Пытаясь сменить тему, внук просит отдать ему бутылку. «А она [жена] ее уже выпила…» — отвечает бабушка[213]. Комментируя этот текст на первом веб-сайте «Митьков», журналистка Наталия Шуляховская пишет: «На этом заканчивается трагический рассказ о сексуальной травме. <…> Было в истории что-то мистическое: гости приходили, выпивали, но откуда трусы — никто не знает»[214]. Раз «митек» несексуален и спит в кровати, тесной не то что для двоих, а даже для одного взрослого, то есть лишь одна разгадка: женские трусы носила не любовница «митька», а он сам. А женой, которая допила вино и ушла, руководило отвращение к лени и трансвестизму мужа.

В этом анекдоте Шинкарев и Шагин подвергают сомнению идеалы собственной группы, признавая несовершенства своей утопии полового воздержания, напоминающей о неотолстовстве и движении шейкеров, а также невозможность совмещать пассивность с героизмом. Гротескная фигура бабушки-обвинительницы воплощает характерную для сталинизма ограниченность и ханжество, свойственное старшему поколению (Шинкарев называет это «увеличением числа отрицательных героев в лице матери»[215], пародируя юнгианскую терминологию), нетерпимому к «митьковскому» образу жизни. Нарратив сна представляет собой разыгранную драму инфантилизации и подталкивает читателей к критике искусственного советского патернализма. Странно, что бабушка, осуждающая Шагина в целом, не обвиняет его в супружеской неверности. Кроме того, отсутствует всякий намек на мучающее героя похмелье: он остроумно (пусть и в явном замешательстве) отвечает на резкие вопросы бабушки, словно эта словесная пикировка представляет собой некую игру[216]. Здесь можно наблюдать реализацию «митьковской» противоречивой алкогольной этики: алкоголизм для них — это и отвержение ложной морали, и акт, в котором идеал «разделить по-христиански» (сформулированный в первой части шинкаревской книги [1984]) имеет черты эгоизма, которые, в сущности, противоречат христианским идеалам. Взаимосвязанные рассказы о пьянстве, написанные Шинкаревым и Шагиным, следует рассматривать как художественные произведения, в которых зависимость рассматривается с метафорической точки зрения, как акт культурного протеста времен заката советского государства. В 1995 году, спустя два года после того, как Шинкарев бросил пить, искусствовед Любовь Гуревич проницательно отметила, какую важную роль играет в его творчестве алкоголизм, выступающий неочевидной формой духовной дисциплины сродни буддистским практикам:

Но в конце концов человек упрется в факт: практика дзэна — часть культуры, созданной при участии того же дзэна. Возможен ли в нашей культуре аналог практики дзэна? Как тут можно погрузиться в опыт, интенсивный и узкий, подобный сидению на дне колодца? Что освободит нас от всех отвлекающих обстоятельств, обязательств и случайностей?

Шинкарев отвечает: алкоголизм.

Алкоголизм соответствует всем требованиям.

И это не пародия, хотя от скрещения возникает определенный комический эффект. Дело в том, что к алкоголизму он относится серьезно и, я бы сказала, положительно[217].

Разумеется, эмоциональная и клиническая реальность пьянства разительно отличается от мифологии, которую столь тонко анализирует Гуревич. Однако в творчестве «Митьков» широко представлены обе стороны алкогольной зависимости — и как культурного феномена, и как физиологической патологии.

Особый интерес «митьковской» трактовке алкоголизма придает их ясное понимание (и игровое использование) культурных аспектов даже терапевтических дискурсов. В этом отношении «митьковские» идеи спасения, возникшие после прохождения реабилитации, имеют много общего с раннепротестантской душеспасительной литературой, прежде всего с сочинениями Джона Баньяна. И Шагин, и Шинкарев видят в алкоголизме выражение демократичности греха. Мы барахтаемся в своем липком несовершенстве, чтобы выбраться из того, что Баньян (прибегая к «водному» образу) называет «болотом уныния», с которым сталкивается взрослый человек. Однако при этом — совершенно вразрез с исторической протестантской моделью — представление о блаженстве совместного пьянства так до конца и не исчезает из текстов и картин «Митьков», созданных с конца 1980-х до начала 1990-х годов. Особенно красноречиво в этом отношении пристрастие художников к кагору, который у русских обычно ассоциируется с вином для причастия. Кагор значительно слаще и крепче, чем одноименное французское вино, произведенное в районе города Каор, и для церковных нужд нередко разбавляется водой. Даже в очерке «Весть счастливым алкоголикам» (1993), написанном уже после прохождения реабилитации и включенном в качестве приложения в новую редакцию «Митьков», Шинкарев говорит, что «пьянство митьков — последнее теплое выражение определенной мифологемы о той доброжелательной и раскрепощенной человечности», которая ассоциируется в русской культуре с «народным» пьянством[218]. Тему алкоголизма автор трактует несколько неоднозначно, называя ее «мистической и ранящей»[219]. А раз у боли и ран есть духовный аспект, то и алкоголизм воплощает собой не прошлое, с которым покончено, а непрерывное экзистенциальное состояние. В устах «Митьков» фраза «я алкоголик» — это и классическая поворотная точка в двенадцатишаговом процессе реабилитации, и эксцентричное утверждение алкоголизма, понятого как симулякр духовности.

Поэтому не должно, пожалуй, удивлять, что обет трезвости, данный многими «митьками» в середине 1990-х годов, хронологически совпал с постепенным распадом группы, превращением ее в общественном восприятии в некий реликт эпохи горбачевского сухого закона и полного парадоксов переходного периода к посткоммунизму. Пожалуй, переломный момент в истории «Митьков» наступил не в 1991 году, когда распался Советский Союз, а в 1993-м, на протяжении которого Шагин, Шинкарев, Виктор Тихомиров и чета Флоренских посетили Соединенные